КРАТКОЕ НОВОЕ: МАНИФЕСТ 1

КРАТКОЕ НОВОЕ: МАНИФЕСТ 1

Неожиданная реакция на скушшный манифестишко

10.08.06--Попытка Сведения Всего Воедино

Попытка понять, почему я живу, почему реагирую так или иначе, что желаю получать и что собираю, с одной стороны, а с другой—кумулятивный анализ того, что я реально делаю, собираю и продуцирую, и попытка найти общности между разнородными объектами—источниками, материалами или продуктами, входящими в меня и выходящими из меня, привели к следующему:

Любой носитель информации отбирается мной, имплицитно, с точки зрения того, насколько позволяет и помогает мне понять, разобраться в жизни: почему я живу, почему другие живут, зачем, и как это знание может помочь и обогатить в поиске средств для дальнейшей жизни. Т.е. возвращаемся если не к смыслу жизни, то к основаниям для жизни.

Основания—можно ли их назвать пролегоменами? Наверное, нет, но красивое слово.

Любая информация продуцируется, производится мной с той же целью: это или объяснение основания или его части причин и целей того, зачем и почему я живу; или формулировка вопроса по этому поводу; вариантом этого является диагностика того, зачем и почему живут или должны жить (кто-либо) другие, с той же целью (степень отклонения).

Я раздражаюсь, если поступающая информация не содержит, даже после сита, крупиц по данной проблеме, и я недоволен своей информацией, если при выходе она не содержала того же. Рефлексия—это способ превратить в носителя хотя бы крупиц данной проблематики любую информацию—поступающую в меня или выходящую из меня.

Одним из предметных выражений данной проблематики является: Куда движется мир. Другим: Зачем жить. Третьим: Что предпринимать (что делать). И так далее.

Любое произведение искусства, доступное мне, отбирается мною или, если случайно встретилось, встречается мною с данными вопросами в голове, и перемеливается с целью продвинуть решения этих вопросов. Этим и обусловлена моя оценка, мой анализ любых подобных произведений, включая те, которые выходят из меня самого.

Такова система ценностей-критериев, по отношению к которым я создаю текст—устный ли, письменный ли—мнения или анализа произведений.

Нравится/не нравится, гениально или талантливо и т.д.—говоря такие слова, я имею в виду отсылку этих произведений к вышеописанной системе координат. Приводя примеры, выбирая аналогии (скажем, что Коран похож на передовицу Правды 1980-го года), я делаю то же самое.

Располагая объекты, вещи, носителей информации, явления, с которыми я встречаюсь, в некой системе, я поэтому и выделяю произведения искусства, литературы, философии и вообще—искусства в широком смысле (включая сюда науки, технологии, культуры и т.д.), так как предполагаю, что нечто, являющееся произведением искусства, более непосредственно, интенсивно посвящено проблематике постижения жизнемира, чем нечто, им не являющееся. Или вещь (явление, существо), превращаемая в процессе ее восприятия мною в произведение искусства, становится инструментом постижения, да и превращается в таковое в самом процессе постижения.

Причем, структурируя далее, я могу понять, что есть произведения или их кусочки, которыми я пользуюсь для продвижения вышеописанной проблематики вперед напрямую, т.е. в самом их содержании данная проблематика мною прочитывается, а есть—которые я использую как микроскоп для орехов или, наоборот, как лопату вместо секса (сублимация), т.е. как кирпич для формулировки своего видения вышеописанного, если их содержание, по-моему, не содержит данной проблематики или по той или иной причине мне оно недоступно. Так, я могу держать книгу на незнакомом языке, надеясь, что ее информация до той или иной степени воздействует на меня, пытающегося обсуждать вышеописанные проблемы. Информация—очень сухое слово, и можно использовать, скажем, «аура» или что-то в этом роде. Хотя по сути информация подходит: нечто, находящееся внутри определенной формы. Но контекст использования этого слова не очень-то обнадеживает.

(Только сейчас сообразил, что не любил слово информация лет двадцать назад—когда оно было примером технизации нетехницируемого, ассоциировалось с передовицей правды и с односторонними и неправильными схемами коммуникации. Теперь это слово ушло с центра внимания, стало обычным и более приемлемым словом—или я привык, как к нему, так и к однобоким теориям, так и к процессам технизации. Вернее, не то, что привык, а приемлю бесстрастно—все это часть жизнемира.)

То же относится и к непроизведениям, или не к произведениям искусства, будь то другие произведения—произведения жизни, природы, общества, или другие явления или понятия, которые тоже являются явлениями. Все, что подвергается мною психической реакции или все мои психические акции—рассматриваются или целеустремленны с точки зрения того, помогают ли они понять, разобраться в жизни, данной, в которую попали, и насколько, и чем, и как. Импульс мой самому создавать продукт—тот же: поняв, как то, что в меня попало, помогает, а где недотягивает, я пытаюсь создать продукт, который дальше ведет, не повторяет то, что (если) я уже знаю, было создано, сказано, зафиксировано, продолжает исследование жизнемира (термин Хабермаса?), выводя его (исследование) на новый уровень.

Получение информации и ее выработка находятся в непосредственной связи: я постоянно занят поиском, отбором информации, оценкой ее с точки зрения того, что и насколько она объяснила по поводу жизнемира, а с другой стороны—сам процесс поиска, отбора, оценки и анализа—необходимый продукт моей жизнедеятельности, который перемежается более нечастыми прямыми возникновениями новой информации, порождениями ее из себя—в форме ли внутреннего монолога, устного разговора, записей в блокноте, аудиозаписей, ведения семинаров, заседаний, проведения игр и креативных семинаров, писем (имейлов и т.д.), создания произведений невторичных жанров (прозы, эссе, статей, даже стихов), и так далее. При этом эссе и статьи, рецензии, мнения могут также и строиться до большой степени на полученном материале, т.е. приближаться к вторичному, но без них и первичное невозможно. Первичным назовем то, что выходит из меня как продукт сугубо преображенным, а вторичным—то, в чьей форме, после его выхода из меня, можно разглядеть искаженный материал, который его породил—как пытаться понять фильм по рецензии. Различение, конечно, относитиельное.

Жанр продукта, а также форма его выражения, могут быть самыми неожиданными. Это относится не только к текстам, в ряду которых к прозе я отношусь очень серьезно, к письмам, рецензиям, зафиксированным мнениям, выступлениям, статьям и эссе—чуть менее серьезно, но даже к стихам своим с достаточной серьезностью. Если даже продукт не содержит прямых отсылок к породившему его материалу, или эта связь не видна невооруженным глазом—ежу понятно, что все, что я создаю—об этом и из этого: это гонки с достигнутым сегодня в плане постижения жизнемира—ведомым мне—для его обобщения, фиксации, и продолжения бега по постижению жизнемира. Этот бег осуществляется также и другими жанрами—любыми жанрами моей жизнедеятельности—вплоть до гурманства, акта любви, а тем более такими, скажем, как акт фотографирования. Акт выбора места для прогулок, места жизни, общения с тем или иным человеком и т.д.—служат тому же. Я счастлив тем, что вспомогательной жизнедеятельностью занят минимально: мало должен убирать, мало выполняю долговых типов деятельности, необходимых, автоматизированных, не предназначенных для основной цели. Даже в подобных случаях—бреясь, принимая душ, ездя на транспорте—я пытаюсь приспособить деятельность под ту же цель. Не всегда получается, но даже совершая покупки в магазине, я покупаю лаваш и правильные помидоры, нежели булку и неправильные помидоры—т.е. та же цель определяет мое поведение и в случае необходимых, нежели свободных действий, стремясь превратить необходимость в свободу.

Так осуществляется моя целостность.

Это понимание позволяет мне, скажем, заранее определять ценностные критерии, по отношению к которым я буду строить тот или иной отклик на тот или иной носитель информации—а также свой первичный продукт. Другое дело, что эти критерии будут формулироваться по-разному в различных случаях, однако сводимы они будут именно к ряду вопросов о том, подвигает ли данный продукт—чужой или мой—к постижению жизнемира, как и насколько, и что дальше следует, что еще необходимо и как это дело должно бы двигаться.

Без чужого продукта—мой был бы исчерпаем очень быстро, хотя, надо сказать, требует мужества понять, что чужой продукт неисчерпаем, и отказаться от carpe diem, с одной стороны. С другой, сам опыт моей жизни, сама жизнь моя превращаются в другой carpe diem—честность требовала бы практически все описать, ибо практически все было посвящено постижению жизнемира с целью разобраться в нем, и кроме критерия посвященности постижению жизнемира, определяющим может быть разве что, скажем, скучность/нескучность данного продукта или результата, а такие, скажем, критерии, как инновационность или скандальность, т.е. его оценка с точки зрения социального контекста, включая относительно исторический, являются вторичными и, более того, цикличными, ибо скучность/нескучность, в свою очередь, определяется посвященностью или нет—и степенью посвященности—данного продукта постижению жизнемира.

Есть еще один компонент деятельности—вынужденный—зубрежка, т.е. выучивание необходимой информации без попытки ее ввести, пока еще, в общую картину мира. Этот компонент обычно давался и дается мне с некоторым—небольшим—трудом, и вскоре входит в общую картину, так как это единственный способ сделать информацию мне принадлежащей, нужной, или пропадает, канет в лету. Это опять-таки относится к типу процессов вспомогательных.

Пытаясь понять, почему и что я сказал, сделал, выразил или написал, иметь в виду этот критерий—попытка постижения жизнемира—очень важно. В чужом произведении, недоступном мне, или недоступного мне таланта (т.е где талант мною не прочитывается, или которое имеет слишком крупные недостатки, по-моему), я все же вылущиваю именно это, и сам мой анализ посвящен тому, чтобы превратить этот хромый продукт несколько более в исследование жизнемира, т.е. использовать его, хотя бы как лопату или микроскоп. В своих поступках и текстах я тому же посвящен, причем вне моей воли, поэтому часто моральные критерии неприменимы к моим поступкам или текстам, ибо если исследование жизнемира туда ведет, того требует, то я—помимо даже своей воли, если не по выбору—пойду туда, как жестокий нацистский доктор. Когда мораль входит в противоречие с моими поступками или текстами, я вхожу в диалог с этим противоречием и, в зависимости от того, что выгоднее для скорейшего преодоления вторичных проблем и посвящения себя постижению—приятие ли поверхностной морали или, наоборот, бунт против нее—в зависимости от того, что обеспечит мне достаточно энергии для необходимой моей деятельности—я могу действовать, на поверхности, во имя или от имени морали или вопреки и против нее. Целостность моя, таким образом, лежит вне ее пределов, как это ни звучит инфантильно или инфернально, и обосновывать это я не хочу, хотя единственным доступным мне обоснованием являются два соображения: что мои поступки выше моих сил (т.е. не я сам решаю, как поступать) и что жизнемир никак не вмещается в мораль. Ну а соображение, что, преодолевая мораль, я выхожу на высшую нравственность, потому что постижение жизнемира не может противоречить высшей человеческой нравственности, я и приводить не хочу, ибо это звучит как игра слов, дешевое, устаревшее, немодное самооправдание, демагогия и софистика, фарисейство.

С ясностью я понял простое и, надеюсь, выразил не самым сложным образом. Простое—сведение всего воедино—равно озарению, которое извне может быть воспринято как тривиальность, а между тем, будучи приложенным ко всем ситуациям, в которые я был погружен, являюсь погруженным и погружусь, оно приобретает силу Закона.

Вопрос преподнесения—вариант вопроса морали, вариант политической корректности, вариант проблем цензуры, господствующей идеологии, табу и так далее—требует дальнейшей проблематизации. Есть вариант жизни, посвященной преподнесению, но он с неизбежностью приводит не просто к некритическому принятию ее, но к отказу от любых попыток ее постижения, к сожалению, как бы ни были преданы служению ей раб-спортсмен, раб-миллионер, раб-красавица, раб-успешный карьерист, раб-высокое должностное лицо? Ибо все, что они познали своим честным рабским трудом, посвященным жизнемиру, остается в них и непередаваемо? Нужен я, чтобы их жизни тоже учесть? А честный раб-журналист, который и так учел их жизни как часть своей честной раб-оты—его учтение осталось неучтенным, ибо не было меня? Оно осталось бы неучтенным, если бы не было меня? Или это не так?

Это так, ибо постижение жизнемира вспыхивает, вспархивает ежемгновенно и ежемгновенно же заволакивается мглой пропасти, как только цепочка между мной и/или такими, как я, на секунду обрывается. Т.е. труд раба оказывается неоцененным.

Учитывая, что то, что я делаю, быть может, не все столь же принципиально, но делают очень многие в мире до различных степеней—в чем же, тогда, мое отличие, моя специальная, уникальная роль в этой цепочке? Я—скромен, и думаю, что всего лишь—интенсивно делать то, что делают те, имя кому—легион, и будучи даже иногда раб-ом, преобразовывать раб-ство в тот же процесс постижения жизнемира в рамках данных мне полномочий.

Однако тут проблема передаваемости, преподнесения встает уже по-новому и требует нового осмысления, ибо, как бы ни был я независим от морали, без преподнесения своего другим я не выполню своего предназначения. Но ведь преподнесения бывают различными. Быть может, аура, информация, исходящая от меня, уже есть что-то. Быть может, в смысле прямого преподнесения то, что я вырабатываю, когда-нибудь станет массово интересным и доступным. Это неизвестно, и неважно, но и рассчитывать на это не стоит. Должен быть другой путь. Так же, как я сам собой не владею на своей стезе, а ведом, так и тот, Кто Ведет, позаботится о преподнесении моего постижения. С моей, конечно, помощью, если необходимо. Он подскажет, как помочь Ему. Тут я чувствую бессилие, полу-силие, так же, как тогда, когда поступаю, чувствуя слабость собственной воли: и вдруг поняв, что была причина для слабости воли. Понимаю я это тогда, когда мир послушно гнется навстречу моим нуждам и моей воле, и тут я понимаю, что и в этом полу-силен, ибо гнется не благодаря моим усилиям? Поэтому, если делать то, что надо, не хочется, воля слабая, значит не надо: Нельзя! Или время еще не пришло.

Тут же становится ясной, в общих чертах, загадка отношений со временем: время—доброе, текучее, и оно бесконечно. Нет отношений со временем: есть отношения с самим собой, с собственными тараканами. Подобно морали, подобно всяческим табу и предвзятостям, если я опаздываю, или если мне времени не хватает, или если мне скучно, т.е. слишком много свободного времени—это внешнее, не внутреннее, не мое: внутренне я уютен во времени с самим собой, и живу по своим часам, в своем времени, иногда схожем с внешним (утро, лето), и иногда—не соотносящимся. Подобно морали, которая лишь мешает, подобно всяческим табу и предвзятостям, если я опаздываю, или если мне времени не хватает, или если мне скучно, т.е. слишком много свободного времени—это внешнее, не внутреннее, не мое: внутренне я уютен во времени с самим собой, и живу по своим часам, в своем времени, иногда схожем с внешним (утро, лето), и иногда—не соотносящимся. Подобно морали, которая лишь мешает постижению жизнемира, внешне наложенные путы времени следует отбросить. И подобно первому, и здесь внешнее может давить, пытаться не позволить. Проникает внешнее, через необходимости, которые ждут, чтобы я их исполнил, через возраст, через число, месяц и год, час и минуту, отсутствие щетины, седину, плешь, впалую грудь, животик—внешнее, не настоящее, искусственное, созданное раб-ами для раб-ов проникает, давит, требует себе подчиниться. Высвободись: не опаздывать—то же, что не ебаться.

Почему же я тогда чувствую, что мой гнев праведен, когда некоторые опаздывают в некоторых случаях (тогда как совершенно спокоен—и даже поощрителен—в других)? Потому что в этих случаях, вероятно, я разочарован в их внутреннем, в их внутренних часах, в их собственном позиционировании в течении времени: не внешним опозданием я недоволен, а несовпадением их и моей скорости плавания по жизнемиру.

Внутри себя я—не раб времени, его у меня—прорва. Вечность.