«Пианистка» Михаэля Ханеке и лауреата Нобелевской премии Эльфриды Еленек.

Монолог-беседа А.И. с участием А.Н.

А. И.

Набоков пишет, что если он пишет прозу, и если он использует свое какое-то воспоминание, то оно уже полностью умирает для него, после того как оно отразилось в придуманной прозе, там в «Защите Лужина», или в «Даре». Он не может то же воспоминание уже использовать для своей мемуаристической прозы. Возникает вопрос – почему проза должна быть придуманной? Да, конечно, это шикарно – придумывать приключения, но они как-то все же для меня – то есть я не могу понять…

Очень интересный момент: Дюма. Гениален и удивителен, и другой, нежели остальные французы, типа от Бальзака до Пруста, почему? А ведь это придуманная проза, а ведь это развлекательная проза... Хорошо.

Стругацкие - ведь это придуманная проза (не вся, не вся), при этом и Дюма, и Стругацкие – придуманные и при этом полные жизненной мудрости и взаимодействия с реальной жизнью. И при этом иногда очень наивные. Стругацкие— в своих попытках построить – в ранних попытках – коммунистический мир.

Болевая точка: когда Набоков упоминает о взаимодействии между придуманной прозой и непридуманной – я тут же вспоминаю всех тех, кто говорил «Ох, как некрасиво не придумывать!».

А.Н.

Сегодня (6 яноваря), проснувшись, я листнул наугад Флоренского и нашел у него такое: «Есть люди, которые не делают ничего особенного, мало того, в «нравственном» отношении стоят гораздо ниже многих «хороших», «честных» и «даже добродетельных» окружающих их людей; у них не увидишь ни особой глубины, ни творчества, ни силы воли; за ними не знаешь особой деятельности, так, живут изо дня в день, валандаясь над пустяками. И, пожалуй. даже увлекаясь пустяками. И, однако, каждое самое обыденное движение их окрашено в особый цвет, делающий их движения резко и качественно разнящимися от {всех} движений других людей. Еда и питье, безделье и болтовня, сон и прогулка, пустяковые разговоры и безделие, и смех и чистота «с ясной улыбкой на милых устах» запечатлены у них {какой-то} особой печатью небес, отчетливой до осязательности и в то же время неуловимой до определнности. Духом веет от них, хотя они этого не знают, и «он веет, где хочет, и не знаешь, откуда приходит он и куда уходит».

Это – живые символы; сквозь банальное и обычное провеивает тонкими духами потусторонего мира, ясным ароматом и свежестью неэмпирических лугов вселенной, и понятно, что уловить этот аромат в сосуды эмпирических определений совершенно невозможно.

С первого момента встречи этот аромат чувствуется совершенно ясно, но после, если начинаешь упорно выискивать еще и «совершенства», то нюх притупляется и можно довести себя до того, что, глядя предубежденно, начнешь вовсе отрицать наличность чего-либо особого в данном человеке»... и т.д.

Флоренский излишне объективен, тут дело больше во внутренней оптике. И стало мне казаться, что ежели я доверюсь этой самой оптике, которая у меня есть очень близко к тому, как говорит Ф, то я могу уж не утруждаться поиском особливого сюжета и темы – могу писать, что хочется и что в голову придет, по второму кругу – поминать всех тех, что в мемуаре изобразил, и десятки других, коих не помянул потому что у меня с ними ничего не было, и делать с ними со всеми что угодно или ничего не делать, просто описывать так, как сам захочу, в духе ревю, что вот хожу я по городу, который одновременно и Ереван, и Москва, и Тифлис, и Петербург, и Вильнюс, в нем есть одновременно и детская советская власть, и революция 88, и будущий коммунизм, и делаю, либо наблюдаю, либо просто описываю, что другие делают, все, что мне нравится – кто-то революцию делает, кто-то дон-Жуана ставит, кто-то в мафию играет – изобразить подробно ход игры! – кто-то креативную валяет, кто-то влюбляется, кто-то малолеток совращает, кто-то философ, а кто-то архиепископ-некрофил, а где-то ночью костры горят.

А где-то снега колышутся, и в свободе такой кайфа завалить вместе реальное и воображаемое, этакое ревю де дё монд, беседовать с Игнатом и Кепарем, ставить фильм с участием трупов, кто сказал, что я обязан расставаться с М или А, пусть у меня голыми танцуют, да мало ли чего?

Главное – не думать, что не для себя пишешь, для себя писать, сделать для себя все, что возможно, что прочая литература (и жизнь) для тебя не сделала.

Ведь самый страх, когда пишешь – а вдруг другим неинтересно? – есть страх надуманный, от малолетства идущий.

А.И.

И в частности Пушкин же в Онегине сказал, что боится, что его перепутают с Онегиным, и боится он этого потому, что критики или читатели могут сказать, что он ничего не видит интереснее в мире, кроме своей особы...

А тут же вопрос не в интересности, что, мол, не придумывать неинтересно, про себя писать неинтересно. Тут же вопрос в честности, в том, чтобы быть преданным тому, что лучше всего знаешь и понимаешь.

Момента самовыпячивания в этом нет, точно так же, как Маяковского же не обвинишь, что в каждом из его произведений, включая поэмы, ну, кроме пьес, он от своего имени как бы. Герой и автор в поэзии очень часто одно и то же лицо. Это—отличительный признак поэзии. Ее право. Значит, если эта проблема ставится, то те прозаические произведения, где герой и автор—едины, они поэтические? Не обязательно лирические, но поэтические?

Да, но я хотел сказать, что я вытянул словечко у Набокова - иногда он употребляет великолепные словечки в этой своей цветной, этой шагаловской гаммы прозе, типа «прутяные» – «прутяные тени» или что-то в этом роде, вот, бывают такие словечки.

Точно так же, как я пытался извне понять «Град» Стругацких, покоя мне не давал долго этот роман, я пытался извне понять также и фильм «Пианистка», австрийского режиссера Михаэля Ханеке, по произведению Эльфриды Еленек, которое я прочел.

Самый интересный фильм после фильма «Криминальное чтиво» и после фильмов Кустурицы, из того, что я видел последнее время.

Это случай, когда фильм лучше книги.

Книга, конечно, неплохой роман, однако там образ женщины, которая себе режет промежность и вообще садомазохистка, намного более реалистичен, приземлен, и коллизия ее с молодым человеком, который в нее влюбляется – это один из случаев в ее долгой жизни. Жизни со старой матерью, в этой невозможности от матери избавиться, отбояриться и нежелании это делать. Это типичная европейская, австрийская жизнь, так это там и происходит. Странность перипетии романа—истории этой женщины и этого парня—нивелируется, стушевывается обыденностью австрийской реальности, где даже талант, музыка—обыденность, стереотип.

Такая женщина, значит, со странностями, садомазохистическими тенденциями. И конечно, самая главная вещь, которая в фильме есть, в книге она тоже есть. Но в книге она как бы затушевана, а в фильме выпячена.

А что же это самое главное в фильме?

Эта женщина—Изабель Юпер—со странностями. Она живет с матерью, спит с ней в одной постели, мать ее шпыняет постоянно, и в книге это объясняется какими-то меркантильными интересами, желанием заработать на квартирку, в фильме это все как бы менее существенно, то есть вот этот резон, объяснение первопричин их взаимоотношений не так важно, они более мифологизированны, беспричинны, это так, это дано—как огонь и вода.

Возникает мальчик, он в нее влюбляется, она, конечно, очень приятная, в нее естественно можно влюбиться, в Изабель Юпер, он в нее влюбляется и пытается, значит, авансы ей делать.

И почему так уверен в себе – потому что красавчик, а она не такая уж молодая, и он уверен, что обязательно ее заполучит. Во всяком случае, надеется.

Что же делает она? Ставит его в очень сложное положение, заставляя делать секс так, как именно она хочет, а потом пишет ему письмо, в котором пишет, что она хочет, чтобы он над нею издевался и чтобы она была его рабыней.

И тут в фильме возникает великолепно разыгранная коллизия, почему я этот фильм так и возлюбил, плюс ко всем его достоинствам: эстетическому качеству, точности мастерского измерения каждого эпизода и т.д.

Эта философская коллизия могла бы послужить материалом не одного романа, да и служила, наверное, могла бы быть аркой романа про секс, то есть про отношения мужчины с женщиной, или это может быть аркой для романа про власть. Да, может быть, коллизия власти.

Когда он читает это ее письмо, в котором она хочет, чтобы он делал так, чтобы она была его рабынею, он оказывается перед неразрешимой дилеммой.

Потому что – если он не будет делать так, то она не принадлежит ему, но она же хочет, чтобы он был ее хозяином?

Соответственно, он и делает – не то, что она хочет, а то, что он хочет, и таким образом, не делая так, как она пишет, он именно делает так, как она пишет!

А если он сделает так, как она пишет? Тогда что получается? Тогда с одной стороны – он ее хозяин, с другой стороны – она все расписала заранее, как именно она хочет, чтобы он был ее хозяином.

Соответственно, он оказывается в ее власти, притом, что он властвует над ней!

Вот такая дилемма.

Что он делает? Его реакции, по-моему, это реакции нежелания в эту ситуацию вступать.

Его реакция первая – он просто не хочет в это дело влезать. А между тем его желание-то этой женщины сохраняется? Он уходит.

А потом возвращается обратно, бьет ее и насилует ее, приговаривая при этом– это же то самое, что ты хотела? Вот получай – теперь ты видишь разницу между реальностью и пустопорожними рассуждениями своими, ожиданиями?

Он не вступает в игру, он переигрывает, перекрещивает игру.

Великолепность фильма – в высокой философской планке. Это фильм, который задает в своей квинтэссенции неразрешимую дилемму, а потом показывает, как в жизни она разрешилась одним определенным вариантом.

Она могла бы разрешиться другим вариантом, но конечно остается неразрешимой в философском смысле.

Изнасиловав ее и избив, он, как бы, говорит – я не вступил в твою игру, я опять поступаю, как я хочу, я переиграл тебя, и в то же время он боится – а не означает ли это, что он попал в ее силки и сделал именно то, что она хотела?

Дальше идет последний эпизод, когда она идет с ножом, с кинжальчиком и ранит сама себя. Она приходит на концерт с кинжалом и ждет, пока появится он. Он появляется, наконец, после долгого ожидания ее в фойе, издевательски что-то ей сказав, проходит мимо, идет на концерт.

Тогда она вытаскивает кинжал, ударяет себя куда-то в плечо, затем выбегает из концертного здания и бежит по улице. И мимо проезжают, мимо освещенных великолепных окон, типичного кадра современной Вены, освещенных, оттененных окон, фасад старинного венского концертного здания, мимо проезжают закрытые, обтекаемые, похожие на то ли амфибии, то ли головастики современные континентально-европейские машины. Как броня, а внутри есть такой мозжечок, или такая волюшка, которая ведет вот эту броню. На этом заканчивается фильм.

А куда она себя ударила, почему она себя ударила, хотела ли она покончить с собой?

Правильное эстетическое завершение. Вы знаете, как трудно завершить произведение?

Какие варианты можно предположить? Один вариант – это, значит, новелла, то есть – произведение завершается неожиданностью.

Другой вариант – это позитивное завершение, хеппи энд.

Третий вариант – это негативное завершение, трагедия.

Четвертый – это завершение цикла, типа с неба упали три яблока, на этом завершается цикл женитьбы, дальше – жизнь начинается, но она уже неинтересна для определенных жанров.

Хорошее искусство, литература давно придумали неоднозначный вариант, «никакой» вариант: «слова, слова, слова, дальнейшее—молчание». Вариант неоднозначного завершения--это современное завершение. Почему именно современное—мы как-нибудь отдельно обсудим. Сейчас только вкратце скажу—в эпохи отсутствия позитивных идейных программ такое завершение позволяет избежать ходульности, сохранить произведение в рамках искусства, нежели выйти из этих рамок в негативном смысле.

Слова все исчерпаны, философия исчерпана, философия нашла свое разрешение в жизни, через просто жизненные события, не рационализируемые. Морали в этом разрешении нет. Это разрешение – то есть женщина, выбегающая после удара себя в плечо кинжалом и эти машины – оно просто эстетически завершает картину.

А.И.

Да, можно сказать—пародия на Отелло, да?

И конечно, я никакого ключа о том, что же это за завершение, не предлагаю. Она ударяет себя кинжалом, хочет ли она себя убить? Да или нет? Кинжал попал в плечо и явно ее не убил, хотя кровь пошла. Она это сделала лицемерно, то есть якобы хотела себя убить или просто промазала, случайно именно туда попала? Или, по-человечески, рука на саму себя не поднялась, в последнее мгновение дала осечку? А может, это «фаталист»? По книге—лицемерный вариант, по-моему, идея в том, что она слабая, а по фильму?

Хотел ли Ханеке этим сказать, что, и желание быть садомазохистской и быть под властью, под игом, под каблуком своего любимого мужчины – что все это игра и что все это фигурально, точно так же, как ее неудачный, поверхностный удар ножом, и что она просто создает себе какие-то мифы, чтобы в этом жить, потому что реальная жизнь скудна?

Или Ханеке хотел сказать, что она живет высокими страстями, на уровне той самой философской дилеммы, однако это ей не совсем удается – они остаются на уровне мифа, желания, и ей не удается их претворить в жизнь? Ей честно не удается или она сама с собой играет?

В романном варианте однозначно первое, то есть попытки ерепениться в ситуации довольно ограниченных возможностей, и жизненных, и духовных, а в фильме это неоднозначно, и это прекрасно, что это неоднозначно.

Неоднозначность фильмов и их концов или некоторых их эпизодов—легендарная вещь.

Я сейчас даже не могу вспомнить фильмы, но что-то вроде «Искателей приключений», или «Генералов песчаных карьеров», или «Неуловимых мстителей», когда какой-то эпизод все понимают по-разному, а ты так и не хочешь его понять однозначно, как он «имелся в виду» (если какая-то однозначность замысливалась вообще, а тем более если не замысливалась—все же к чему автор более склонялся? Даже вопреки собственной воле?).

Даже какие-то очень старые советские фильмы, типа «Аладин и волшебная лампа».

Уж не говоря о таких фильмах, как у Феллини, как у Алена Рене, Тарковского там, например, его эпизод в «Зеркале», когда она там допустила ошибку в наборе, и сейчас боится, что ее арестуют, какая-то там описка, опечатка получилась, что-то насчет Сталина или Коммунистической Партии, и вот она бежит-бежит-бежит, и все это, ее душевное состояние – для меня, пока я объяснение не вычитал в каком-то критическом обсуждении этого фильма, для меня это всегда было ценно само по себе, самоценно.

А.Н.

Вполне естественно. Я вообще обратил внимание на то, о чем фильм «Восемь с половиной», только раз на двадцатый, когда сам разводился с женой, и понял, что фильм – о том же. До этого – просто смотрел да радовался.

А.И.

Для меня не надо было никакого обоснования, что это потому, что она допустила опечатку, или кто-то допустил, а она думает, что ее обвинят – то есть ничего сталинского, солженицынского в этом эпизоде для меня не было, для меня в этом эпизоде была Терехова, в каких-то волнениях бегущая туда-сюда. Матерное слово на ухо шепчущая со смешком—женщина!

Точно так же, когда я смотрю Кислевского, красное, черное, желтое и так далее, эти девочки и как они себя ведут. Наверное, это в какой-то логике обосновано, и часто даже в какой-то тривиальной логике, но мне не это важно – мне важно взаимоотношение теней, света, цветов, женщины, кадра, а сюжетность совершенно не важна.

Также и тут – если режиссер считает, что он просто, буквально завершил картину, точно так же, как в романе, однозначным определением того, что она живет как бы в своих мифах, а на самом деле это не просто даже игра, а какая-то доморощенная игра, мелкая и несостоявшаяся, кроме как у нее в головке… Если режиссер это хотел показать, а в фильме не так прозвучало… Более того, в сравнении с реальным риском, угрозой общественного мнения по поводу эпизода писанья во время кино и занятиях этой, как ее менстр... мастурбацией…

А.Н.

Вот именно, ведь заниматься менструацией – гораздо хуже, чем мастурбацией!

А.И.

…У машины, где трахаются молодые ребята в этом кино на открытом воздухе…

…По сравнению с риском нюхания спермы, кусочка туалетной бумаги со спермой в общественном порномагазине, куда мужчины заходят, идут в эти кабинки, значит, смотрят немножко порнушки, кидают монетки, кончают, используют туалетную бумагу и уходят…

Это ведь риск такой психологический для женщины, тем более такой женщины как Изабель Юпер. На этом фоне трудно предположить, что удар ножом – формален.

Или можно? Может быть, и можно.

Тогда уж очень глубокая идет философия, приблизительно такая: то, что с нами происходит в рамках сексуальных проблем, в принципе не затрагивает наши жизненные интересы выживания, соответственно – ради секса можно пойти на большой риск, а вот ради того, чтобы убить себя – человек в последний момент на риск не пойдет и кончать с собой не будет, из-за секса, что-то в этом роде.

Или данный человек не будет, или современный человек не будет.

Но почему важно именно об этом подумать, именно в этом ракурсе – потому что тогда получается, что арка любого произведения может быть только одна: она любила его, он любил ее, а когда он очень полюбил ее – она ушла от него. Или наоборот. Потому что тогда получается, что только любовная коллизия может быть значимой для исследования жизни. В обществе, где предположительно серьезных угроз человеческой жизни не существует. Как пишут в американских учебниках «как написать роман», надо брать обязательно мужчину и женщину и историю между ними? Что же, больше ничего другого нет?

А.Н.

Отчего же – узкоколейку можно строить, советскую власть пред немцами отстаивать...Или вот пьешь, пьешь, а все грустно, или капитана Гранта искать...Убийство какое совершать либо расследовать, в Зону за хабаром лазить...?

А.И.

Потому что писать о том, что в реальности может привести к самоубийству, что в реальности может привести к убийству – к такому, осмысленному, нежели маниакальному – это не есть материал литературы, потому что он слишком соседствует со смертью, с небытием, с проблемами выживания?

А выживание-это святое?

Поэтому военная проза всегда будет хуже, будет страдать – если только она не снимет тот факт, что она военная? Поэтому любой жанр, деревенская проза, этнографическая и так далее – все они, если только не снимут тот факт, что они принадлежат данному жанру, окажутся окоченевшими и никуда не ведущими? Потому что – все, что о реальной жизни и смерти, нежели об отражении мифа жизни и смерти в отношениях мужчины и женщины, не романно?

А.Н.

Точно так и любовная проза – если не снимет факт, попадет в наиболее скушную из них всех категорию «женского романа», с сердечками на обложке. Но красиво придумал…

А.И.

Нет, тут же и возникает ответ, что нет, все зависит от гениальности. Конечно, не сравнить короля Лира и того же Макбета – ну не сравнить, ну никак не сравнить с Гамлетом.

А.Н.

Ошибаешься, с ними-то и сравнить, можно подумать, «Гамлет» о любви – а вот не сравнить на самом деле с какой-нибудь «Ромео и Джульеттой».

А.И.

А «Отелло» можно сравнить с «Гамлетом» – почему это так? Есть еще одно чувство, очень связанное также с отношениями мужчины и женщины, только там это называется ревность. А здесь это можно назвать завистью, можно назвать также и, скажем, местью. Месть. Итак, Месть: вот Страсть!

Весь терроризм—про Месть. Не правда ли? Страсть и грех, определяющие поведение. И даже—не грех, или не совсем грех. Будем думать про Месть!