Он мне говорит: Возьмемся за руки, говорит, жалко мне тебя, а я ему—

меня не жалей. Уж кого-кого—а меня-то зачем. Ты меня не жалей, пожалуйста. Посмотрел он на меня так исподлобья—Ну иди говорит, так иди.

Я весь свой груз взвалил на плечи и пошел. Взбираюсь по склону. Груз тяжелый, но взбираться нетрудно, даже приятно. Руки мои сильные, я внутри здоровый такой, не то, что снаружи. Иду и думаю: еще где-то три тысячи таких шагов—легко. А он за мной. Слышу: тяжело дышит. Догоняет, значит.

Там у нас сзади—внизу—селенье мертвое. Я не оглядываюсь, ползу вперед. Он поученья свои отложить не может, лопочет сзади:

- Я когда семнадцатилетним стал, меня,--говорит,--папа избил. Приходил он домой поздно, а тут пришел—и ну давай маму бутузить. Ну как он всегда умел. Он так, знаешь, придет, качается, а она уже знает, уже готовится, уже руки в бока—чтоб еще больше его разозлить. Так он качался-качался, потом кулаком как двинул—она полетела. В стенку. Об вазу стукнулась. Та разбилась, осколки все по ней. А я, значит, на него: Да как ты смеешь маму мою трогать! Он меня сначала за руки схватил, а я пытаюсь вырваться, да не тут-то было: силен был папашка. Затем ремень свой вытащил одной рукой, руки мне скрутил и потащил в подвал. Я упал, по полу волочусь, он меня в подвал засунул, по лестнице вниз отволок, на цементный пол кинул и давай ногами топтать. Там еще арапник старый лежал: взял он арапник и давай меня стегать. Но это еще ничего: одет я был, а вот ногами он мне все лицо истоптал, нос разбил, очки в глаза … Так я встретил свое семнадцатилетие. Когда глаза открыл—в больнице—все помню, все понимаю, шевельнуться не могу. И долго так лежал, думал. Знал, что понять должен многое. Как работа. Мысль неспокойная. Никакой расслабленности. Ну так, думаю, все, больше я к ним ни ногой. Кончена эта часть моей жизни. Как раз, семнадцать лет—пора в мир вылезать. И на школу эту мне начхать с большой колокольни, и вообще—никому я ничего не должен. Так две недели думал, пока зрение возвращалось. С тех пор у меня этот глаз не видит.—Он обернулся ко мне слепым глазом.—Ну и как в больнице отлежался, вышел и уже через два месяца был в Калдахвари. Таких, как ты, я за спиной оставил. Но ты ничего, справишься…

Припекает. Мы уже прошли три тысячи шагов. Но я чувствую, что могу пройти еще шесть тысяч. Еще десять тысяч. Миллион. Он задыхается, так как болтает без умолку. Испугался, видно, того, что внизу было. Думает, меня отвлечь надо или, еще хуже—воспитывает. Но я уж привык.

- Мне,--говорю,-- не семнадцать.
- Да? А сколько?
- Двадцать три.
- Да ты стар уже. Баб хоть …л?

И тут он нецензурное слово употребил.

Я повернулся и так прямо, дико ему в лицо ору:

- Если ты еще хоть раз вот так полезешь…

Смеется.

- Молод ты еще, браток, - говорит. – Ага, расшевелил я тебя! Да ты не сердись, право-то я имею… Я же в хорошем смысле…

Минут пять ползем молча. Вот и гряда.

- Я же почему говорю,- опять начал.- Я серьезно. Потому что есть ситуации, брат, когда вот так и надо просто об этом говорить. Это не значит, что я тебя не уважаю…

- Ты замолчишь когда-нибудь?

- Ты лучше слушай да на ус мотай, может, больше и не услышишь того, что от меня услышишь…

Эт-точно. Того, что от него услышишь, я пожалуй в своей короткой жизни—по его мнению короткой—ни от кого не слышал. И правда, отвлекает. Вот, уже под грядой идем, а свежие, как огурчики.

Сильный он. Так просто с ним не справишься. Да и право имеет… Иду, думаю: если припрет, что буду делать?

- Воду не хочешь?

Так болтает. На халяву. Как бабушка, конфетку предлагающая. Не отвечаю—нечего тут отвечать. Идем дальше.

Ветерок подул. Высоко поднялись. Уже легче. Снизу доносится отдаленный шум. Оглядываюсь. Ничего не видать. То ли группа людей, то ли лошадей, то ли машина—не разберешь. Не взрыв, это точно. Тихий такой шум, приглушенный. Еле долетел до нас.

- При-вал!—приказывает.

Останавливаемся. Скидываем груз. Растягиваюсь на траве. Солнце режет прямо в глаза. Пахнет жизнью живой. Горой пахнет. И немножко металлом.

- Изнутри-то ты его не бей,--говорит. Лежит с закрытыми глазами. Сам себе приказы дает. – Только сбоку. Только сбоку.

И тут же засыпает. Я лежу, гляжу на него сквозь прищуренные веки. Отдыхаю. Красив он, нечего сказать. Борода лопатой. Руки красивые. И глаз слепой—тоже красив. Не зря отец его тогда… Далеко глядел, отец-то. Орудие божье.

Лежу я и ни о чем не беспокоюсь. Все ясно, как стеклышко. Верю. И ничего не хочу. Ни пить, ни есть, ни спать. Сильный я. Сам удивляюсь, какой сильный. Еще год назад таким не был.

Ветер вновь подул, и на меня накатывает облачко его запаха. Я немножко отодвигаюсь. Запах не самый плохой, но странный: кожа, металл, масло и немножко пота. Сам я даже не вспотел. Да и он тоже—это старый запах, после равнины.

- А что ты хочешь вообще? - Спрашивает. Проснулся уже.
- Ладно, чего уж там, - говорю. – Пошли уж.

И тут достигает до наших ушей грохот. Приглушенный такой—но мы-то знаем, что это. Я непроизвольно вскакиваю на ноги. Он поворачивается в сторону звука.

- Сиди еще, - говорит. – нечего вскакивать.

Второй взрыв достигает до нас, тоже приглушенный. Взрыв стелется по равнине, течет вверх по склону, как туман, прямо по траве, лижет наши сапоги, откатывается.

- КРТ 375 ИТ-5, - говорит.

- А язык-то наш где ты выучил? – спрашиваю. Ошибка. Все держался, а тут сам спросил. Но он не реагирует—взрывом занят:

- Да, брат, - говорит. – Мы с тобой дойдем. Конечно дойдем. Не дойти мы не можем.

Я вспоминаю раздавленную крысу и кривлюсь. Неприятное было зрелище.

И тут из-за угла появляется гелибонскид. Я себя ловлю на мысли о том, что мне лень бояться. Лень быть начеку. Вот, и настоящий карджин мог появиться—а я бы и головой не мотнул.

Гелибонскид подходит к нам. Не удивлен. Явно уже знал, что мы тут проходим. Обнюхивает, как у них принято.

- Поцелуй меня, - говорит он одними губами.

- Пошли-пошли, - я вскакиваю. – Обойдешься. Ты сначала бороду помой…

- Путники, - говорит гелибонскид.

- Долго еще идти? – спрашивает.

- Вы сможете, - говорит гелибонскид.

И мы идем дальше. А гелибонскид стоит и глядит нам вослед, хлопая глазницами.

- А если бы он бросился? – говорит мой попутчик.

Я ничего не говорю. Руки мои на месте, ноги тоже, да и голова еще, слава богу. Затем говорю:

- Болтун ты все же.

- Имею право,--говорит.

Молчу. Да, имеет.

Подходим ко льду. Я останавливаюсь.

- Вот теперь я хочу спать, - говорю.

Сзади раздается взрыв. Теперь уже намного ближе. Я не оборачиваюсь, знаю: это гелибонскид. Не выдержал.

- Ты всегда, когда лед, хочешь спать, - говорит.

Я скидываю груз.

Спится мне легко. Лед блестит нестерпимо, но я прикрываю глаза козырьком.

Когда просыпаюсь, пытаюсь вспомнить, что я видел, когда спал?

Видел равнину. Она была зеленая. Видел озеро. Синее. А между ними—пласт желтого камня. И на камне тоннами, километрами человеческая обувь. И все только на левую ногу. Рваная, резиновая, кожаная, пластмассовая. Мужская. Женской почему-то нет. Веками там скапливается, озеро выносит. И я шагаю вдоль этой кромки рваной резины, шагаю и никак до края не дойду.

А горы—как мамина грудь. Он не спит, смотрит на меня. Когда лед, он не спит.
Мне лень вставать, нам некуда торопиться. Я силен. Думаю: сейчас встану и окажемся во-он у той точки. И правда: больше ничего не думаю, и он молчит, поэтому вскоре мы у той самой точки. Черная точка на льду. Трактор. Застрял. Давно. Ржавый весь.

А хорошо все же, что он со мной, думаю. Я-то крепок, как скала, да и он не лыком шит. Сколько полз, сколько таскал на себе, в каких только передрягах не побывал. Оглядываюсь.

Подошел к трактору и тряпку какую-то вытащил из кармана. Гляжу—срам какой: женские колготки черные. Нацепил зачем-то на трактор. На меня посмотрел, ничего не сказал, и дальше пошел. Человек жизни, что уж тут.

И откуда у него этот срам? И как это ему все спускается?

* * *

Барсетка стояла и ждала меня на углу деревни. Я как подошел, она тут же мне на шею кинулась.

- Люди же,--говорю.

- А мне все равно,--говорит.—Пусть глядят. Соскучилась я.

А мне не все равно. Незачем людям знать про меня и барсетку. Очень даже лишняя это для людей информация, по моему разумению. Отягощающая. Лишний груз.

Отошли мы с ней в кусты бузины, она штаны мне расстегивать полезла.

- Стой!—говорю.—Руки назад! Отставить!

Повернула ко мне красивое заплаканное лицо:

- Да как же мне до тебя дотронуться?

- А никак,-- говорю.—Видишь—с тебя и этого хватит.

Плачет.

- Мальчик ты мой милый,--шепчет.—мальчик хороший.

А я стою, стесняюсь ее немножко, ну и гордость есть, конечно, что я такой, что она так мною гордится, и жалко ее, бедолагу. Да только что я поделать могу? Я сам себе не принадлежу.

- Поднимайся,--говорю ей.—Лучше приготовь яичницу с помидорами.

Вышли из кустов, пошли к ней домой. Она губы поджала—молчит. Поняла, что мольбы не помогут. Поняла, что не от нас сие зависит.

Поел я яичницу, а тут как раз и сбор объявили. Я вскочил, ремень затягиваю, воротничок поправляю. А она смотрит на меня, в глазах слезы, и шепчет что-то тихонечко.

- Молишься?—говорю.—Молись, молись! Где наша не пропадала!

И пошел. Не думал тогда, что в последний раз ее вижу.

* * *

Только я от мыслей своих оторвался, гляжу—уже ночь наступает.

- Не дойдем,--бормочет.

- Надо дойти,--говорю.

- Не глупи,--говорит.—Сам знаю.

Груз уже давит на плечи. Скоро отрублюсь. Я себя знаю. Хорошо—вниз идти надо. Да только—быстро никак нельзя. Засекут. Вот и ползем, как черепахи. Дали бы бегом—мигом на том берегу бы оказались! Только ветер в ушах бы свистнул!

- Как ты думаешь, они нас ждут? –спрашивает.

- Не болтай,--говорю. – Дыхание побереги.

Тот еще командирчик нашелся. И так мне это надоело все: и дорога эта, и он, и груз… Сейчас дойдем, думаю, скину все на хрен и—прощай: чтоб глаза мои никогда его не видели. Чтоб засох тот день, когда его мне навязали. Чтоб папа его, очумелый, в гробу перевернулся, раз зрячим его на один глаз оставил.

Следы на снегу. Остановился, обнюхивает.

- Да гелибонскид это, -- говорю. – Иди давай.

- Идиот,--говорит.—Гелибонскид-то гелибонскид, да только—альбинос.

- Что-о?

Я останавливаюсь, груз с плечей спускаю.

- Да, вот так-то вот, братец.—говорит.—Можно сказать, карапут. Хана теперь. Видно, и мы не дошли. И денежки ихние улюлю.

- Что делать будем?—говорю. А сам лихорадочно думаю: груз оставить—и вперед? Или назад? Куда ближе? Да только куда тут убежишь—ослепительнная площадка вокруг, куда ни кинешь глаз.

- А как ты узнал? – говорю.—Может, ты ошибся? Не мог же ты по следу узнать?

Но внутри себя знаю: раз он сказал, значит верно.

Он молчит, смакует мой страх, подонок. Начхать ему на все. Как с гуся вода. Еще бы. Ему-то что: его гелибонских-альбинос максимум скальпирует, а меня…
Да мне не за себя обидно, дело-то не смогу завершить. А какое дело, братишки мои, какое дело…

- Смотри, --говорит. – Вот след большого пальца, видишь?

- Ну, --говорю.

- У альбиноса,--говорит,--здесь три вмятинки. А у обыкновенного зеленого—десять. Понял, салага? Запоминай, авось пригодится еще.

- А у синего, -- говорю?

- Это смотря,--отвечает.—Если синий самец, то до десяти лет у него тоже три. А затем каждые два года по полтора прибавляется. А у самки наоборот. Только после восьмидесяти пяти пять получается. Понял? Запомни. Пригодится—ежели отсюда живьем выберешься…

- Погоди,-- говорю.—А как ты узнал, что это не молодой самец?

- Сам посуди,--говорит.—что делать молодому самцу в этот час на этом месте? Да и потом, молодых самцов когда еще производить перестали…

И то верно.

- А может, --говорю,--это старый след?

Тут он уж совсем откровенно рассмеялся. Повернулся, пошел себе дальше.

- Да он еще пахнет, -- бросил мне на ходу.

Понюхал я след: и правда, пахнет. Не особенно как-то так, но пахнет, ей-богу. А почем я знаю, может, их следы долго пахнут? Но наверное, нет. Не стал бы он надо мной издеваться. Он же знает, как я ценю свою миссию. А может, просто отомстить решил за мое к нему, так скажем, невнимание? Хрен его поймет. Взвалил я груз на плечи—и за ним.

Холодно стало. Темно. Только белый пар вокруг наших голов. И запах альбиноса-гелибонскида—отдаленно похож на консерву с килькой в томате.

Я—силен,--думаю. Нападет—значит, не судьба была. И миссия наша сильна. И верна. А раз так—значит, не мое это дело—волноваться. Пусть сами решают. Только устал я уже. Не в том смысле устал, что уже идти не могу. А в том, что за один раз ведь точно не дойдем, а там-то ведь тоже надо быть в полной боеготовности, а значит—отдохнуть надо. Да только он не реагирует, не останавливается, привал устраивать не собирается, видимо. Да и правда, какой тут привал, если гелибонскид-альбинос вокруг бегает.

Все-ж таки умный он у меня, одноглазый-то: сразу понял, что ни вперед, ни назад бежать некуда. Остается одно: идти дальше.

- Странно,--говорю.—почему мы все еще живы, если он поблизости?

- А может у него дела поважнее есть, -- отвечает, не оглядываясь.

- Какие-такие дела?—спрашиваю, изумленный, и тут начинаю соображать.

- А трактор помнишь?

Ну что тут скажешь?

- А они что? На колготки клюют?

Он ничего не ответил. Повернулся, посмотрел на меня, покачал головой, мол: как идиотом был, так идиотом и остался—и давай дальше шагать.

Все-ж таки неплохой он, одноглазый-то: все лебезит, лебезит вокруг, а дело свое знает. И когда меня презирает, лебезить не перестает.

Интересно, чья это колготка была? Знаю я его—ни в жисть денег за новую не отдал бы. Да и где он мог новую купить? Да и выглядела она надеванной, потрепанной. Жаль, не понюхал. Откуда я мог знать тогда? Думал: фетиш, ну и фетиш, хрен с ним. И про баб он допытывался нецензурно… Сдвинутый оказался начальничек. С кем не бывает?

За время, проведенное в Калдахвари, скажу я вам, каких только фетишей я не насмотрелся. Вон, парень с соседней бороны—Картошкой кличут, царство ему убогое,—так он везде с собой цветные семечки таскал и разбрасывал. Сам красил по вечерам, после отбоя. Краски для них аж с Германии выписывал. И щелкать нам не давал. А тут—колготка. Хотя и так видно было, что надеванная. Только с кого он мог снять?

Черные мысли начали закрадываться мне в голову.

Я подошел и схватил его за рукав.—Погоди!

- Чего тебе?

- Погоди, погоди,--говорю.—Барсетку-то ты ограбил, что ли?

- Ты чё, очумел, брат?—говорит.—А ну лицом в снег, живо!

- А пошел ты, --говорю.—Я тебя по делу спрашиваю, а не по прихоти идиотской. Отвечай!

- За такие вопросы знаешь, что бывает?

Что, что… Сам знаю! Да только мы, считай, вне зоны всех и всяческих юрисдикций давно уже находимся… Да и он понимает: просто, из праздного любопытства, не стал бы я допытываться.

- Нет,--говорит.—Не трогал я твою барсетку. Кто-то другой это, брат. Не повезло ей.

Только подумал я, что тут все же что-то не чисто, как прямо на меня: Вж-жик! И тут же понимаю: ослеп я.

Ознакомьтесь с условиями конкурса.

Объявлены конкурсы на заглавие романа и на его продолжение. Не исключен вариант его ответвления в случае получения ряда продолжений!

Также объявлен семиотический конкурс на лучший анализ приемов его написания!