СКОЛЬЗКИЕ ГОЛЫЕ ТАНЦОВЩИЦЫ

Беседы с сыном: «Парфюмер»

В добавление к информации о «Парфюмере» следует, пожалуй, уточнить, что фильм снимается тем же режиссером, который снял «Беги, Лола, беги», что хорошо, и там играет Дастин Хоффманн, хотя и неизвестно, в какой роли (что необязательно является положительной новостью).

«Парфюмер» заслуживает краткого, но все же разговора. Дело в том, что один из сыновей одного из нас недавно отметил: «Я прочел первые несколько абзацев «Парфюмера», и мне страшно понравилось. Не терпится дальше читать».

В дальнейшей беседе выяснилось, что читал он его с подачи жены одного нашего родственника, своей как бы тетки, хоть и неродной. Тетка эта, хоть и возраста более чем зрелого, имеет ту привычку кокетливо многозначительной болтовни, которая так может раздражать прямых юношей, но с возрастом мужчины начинают к ней благосклоннее или просто добрее относиться: она любит затевать разговоры с эротическим подтекстом. И вот, в списке ряда других книжных «новинок», она предложила вниманию нашего сына—невинно, совершенно невинно—данный бестселлер.

Сын нас спросил: «А почему этот роман—хорош»? Мы посоветовали ему прочесть его весь, прежде чем считать хорошим, и однако же были вынуждены сами задуматься и что-то сказать. Но не дав нам сформулировать ответ, сын задал еще один вопрос: «А к какому ряду он принадлежит?».

Нам было ясно, почему ему понравились первые абзацы. Мы думали, что до рождения героя в рыбном зловонии (вуони—запаххе—аромате) он, может, и не дошел, и речь идет буквально о первых абзацах, которых не было у нас под рукой. А может, и дошел, но в любом случае—его покорила атмосфера средневековья. Роман грамотен: в его средневековье нет детства, как и должно быть, и рыбный запах в его детстве всеобъемлющ—а это отсылка, конечно же, к человеческому запаху, к запаху его прошлого возникновения, запаху лона и зебры.

Мы сказали, что этот роман похож на «Коллекционера», который мы тоже не читали, хотя знаем, о чем он. Не читали мы «Коллекционер» потому, что он нам кажется скучным, так же, как и «Женщина французского лейтенанта» и «Маг», которые мы тоже не дочитали. Из всех романов Фаулза нас покорил только лишь «Дэниел Мартин»--уж очень похож его герой на нас самих—и был похож, хотя мы этого и не знали, когда его читали впервые, но чувствовали одинаковость судьбы в какой-то мере. Вернее, там похоже… Отношение к прошлому, аморальным приключениям, к течению времени… Несмотря на все недостатки и внешнее отсутствие трагедий… Нелли—первая жена Дэниела—вызывала в нас недюжинные воспоминания будущего—даже когда у нас самих еще никакой Нелли не было. А Джейн—она всегда у нас была, если не живая, то как архетип…

«Мага», или «Волхва», мы не любили за то, что здесь очень хорошая закавыка—закрутка—разрешается издевательски. Вместо трагедии получается хохма, немножко жестокая, и как наша жизнь—этот роман нас разочаровывает. Как сказал Воннегут (в последней «Афише»): жизнь—слишком жестокая шутка для умного человека, просто издевательство. Поэтому Воннегута называют «гуманистом» (опять же, по «Афише»).

Казалось бы, по зрелом размышлении мы должны были бы этот роман переоценить, но—нет: не смогли: на фоне мировых катастроф превращение потенциальной жестокой трагедии в фарс нас все равно не удовлетворяет. И хотя «Дэниел Мартин» тоже, с возрастом, проявляет свои ограничения, не будучи, к сожалению, гениальным романом, однако же он остается нашим самым принимаемым романом Фаулза.

Итак, «Коллекционер». Это тоже архетипичный роман. «Афишу» сегодня приходится цитировать часто: дело в том, что она издала информацию о людях, которые объясняют мир, и у каждого из них—есть что почерпнуть. Это очень важная публикация, которая будет служить нам материалом еще долго. Итак, там вводится понятие «мем», параллельно гену: так же, как в живой жизни ген является, как бы, основным носителем и передатчиком информации по лесенке жизневремени, мем является таковым—наименьшим элементом-кирпичиком—культуры. Думаем, его генезис—от слова Memory, память, мнемоника, мнимость, мнение, то, когда люди говорят: «м-н-н, м-м-н…», пытаясь вспомнить. Можно сказать, что мем—кирпичик тезауруса, или бисеринка игры в бисер, или атом культуры, или элемент генетического кода архетипа. «Коллекционер» явно апеллирует к вечному мему (вечной теме, вечной реме) «любви сериальных убийц», говоря по-грубому, и перекликается с большим количеством дальнейших написанных и ненаписанных романов, типа «Переводчик» («Тарджуман»), «Селекционер», «Лазутчик», «Костыльщик», «Плотник», «Служитель», «Бригадир», «Жрец», «Прогрессор» и т.д. Соответственно, и «Парфюмер».

Но нашему сыну объяснить, в каком ряду находится «Парфюмер», оказалось непросто, так как сын не читал, конечно же, «Коллекционера» пока еще тоже. Сын вдруг в этом самом разговоре выяснил, что слово садизм—от маркиза де Сада. Де Сада он тоже, конечно, не читал, хотя книжки валяются здесь и там.

(Таков был наш ответ—вкратце: что «Парфюмер»--в ряду де Сада).

Неважно, пора ли ему читать—Сада или Зюскинда, или еще нет. Когда прочтется, тогда и пора. Важно, что Зюскинд—хитер: он умудрился засунуть в маркетинговую обертку произведение, которое должно бы было остаться вытесненным в полусвет, в маргиналы, в макабр, в трэш. Он отстранил проблематику умело, как у Пазолини—сцены пыток, наблюдаемые героями издалека, из-за окон с железными решетками и грязными, непротертыми стеклами. Он обернул историю в профессиональные обертки точного современного романа, без всяких непопаданий. И все же роман не только моден, не только бестселлер, но и правда хорош. Скажем, то, как парфюмер удаляется в горы и снега, дичает и живет там несколько лет до перерождения—психологически очень достоверно: требуется большое время для рождения из старой одеженки нового, и отсутствие вокруг социального делает человека диким, и человек стремится к дичанию, ибо социальное—напряжно.

Беседа с сыном про парфюмера развивалась по ожидаемой логике и привела к совету, чтобы он купил кантончиков перед поездкой в Крым—так, на всякий случай. К сожалению, умозрительность наша и смущение от данной темы заставили нас совершить глупую ошибку и вместо того, чтобы купить их и ему в карман положить—всего лишь совет «умный» дать.

Вывод 1: Когда даешь совет—подумай: а не мог ли бы ты его сам исполнить? И если да, то исполни!

Вывод 2: Хоть смущение от стресса жизни и простительно, однако необходимо находить пути, силы, способы, методы, чтобы спокойненько встречать порывы жизнемира несмущенно, с открытым забралом, подставлять им лицо и не терять контроль правильных реакций, а то получается, что задним умом крепки и нет ложки к обеду.

Вывод 3: Идеальный рефлектор (постоянно рефлексирующий человек)—трагикомичный кошмар, ибо нет ни одного поступка в прошлом, о котором нельзя было бы позаботиться получше, чем было сделано в свое время. Тогда—в прошлом—здоровый эгоизм (недосистемность, недопринципиальность) позволяли абстрагироваться. Теперь же, чтобы абстрагироваться и не рефлексировать—все более и более усложненные приемчики приходится применять.

«… Они небрежно танцевали на столе, переговариваясь между собой. Наверное, одна другую спросила: «Па-де-де на трубе делать будем?», а другая ответила, презрительно окинув нас взглядом: «Да не стоит ради этих-то стараться…». Она ответила одним коротеньким словечком и взглядом, но ответ был ясен. А может, первая спросила: «Твоя Беатрис сдала в конце концов экзамен?», а вторая ответила, с легкой гримаской-смешком: «Да, этот сукин сын в итоге выставил ей тройку, представляешь?». И они продолжали танцевать. Их перламутрово-коричневые тела были покрыты слоем китового жира, и надсмотрщик, выглядывая из-под кулис, помахивал в их сторону китовым усом, мол: «Неважно, типсы будут или нет, это решает хозяин заведения, а номер свой вы должны исполнить до конца». Иногда они вскидывали ноги, и тогда видна была тонкая темная линия между двумя припухлостями. Пафнуту, впервые попавшему в стрип-бар, казалось, что она заштопана изнутри. Невозможно было вообразить, что она раздвигаема и безразмерна, и там начинается Вселенная после Большого Взрыва.»

И все же, хоть парфюмер и хороший роман, так как он бросает вызов очередному табу (что женщин нельзя убивать ради их запаха) и создает живой образ очередного монстра, частичка которого есть в каждом из нас… Это роман холодный. Это «белый клоун». А это значит, что это не самый хороший роман: как и ряд других современных писателей, Зюскинд продвигает объяснение мира, одновременно отодвигая его, из-за холодности своего подхода к теме.

Среди опытов подобного рода—холодного, коммерчески-выверенного подхода к созданию литературы, хоть и талантливого—отметим такие важные произведения, как «Американский психик» Брэты Итона Эллиса; еще до того—«Имя Розы» Умберто Эко; в нашем мире—Пелевина (всего) и Сорокина (всего). Мы недавно нашли он-лайн лайв беседу Пелевина с почитателями, происшедшую еще в 90-е годы. В основном роль автора в этой беседе—сказать нечто стебистое так, чтобы не расколоться.

Доведение до абсурдного предела антипринципа Пушкина (помните исследования по пушкинской семиотике, обсуждающие насыщенность информации при минимуме средств в его строках?): использовать единственно возможные слова, но так, чтобы почти ничего не передать, кроме как хрустальных имманентных построений собственного… головного мозга?

Образ холодного, скрытного автора, пестующийся данными авторами—новый образ застегнутого на все пуговицы автора—а может, это и старый образ автора. Неизвестно, где он берет начало: в сущности ли авторов, действительно, боязливых и ироничных, неуверенных в себе, воспринимающих мир как текст и соответственно, неспособных на непосредственные реакции. Или в сущности сегодня, где степень твоей коммерческой раздетости соответствует степени твоей душевной застегнутости—как в случае голых танцовщиц стрип-баров, чьи щелки видны, но сухи и более закрыты, заштопаны, чем невидные за юбочками щелки девчат на улице. Голые танцовщицы—более одеты, чем одетые.

Похож на этих писателей также и сам господин Пьютин (по сравнению с господином Пюльциным), и может—это эпоха такая: пьютинская, эпоха застегнутости. Неслучайно в ранних версиях данной Газетт Креатифф мы опубликовали интервью с неким писателем и с неким пупсодентом—написанные по именно этому принципу застегнутости.

Пародируем мы также этот принцип в куске романа с продолжением
(http://gazette-kreatiff.narod.ru/roman.html)—хотя тут застегнутость, герменевтичность сопровождается еще одним качеством: имманентностью, самопорождением текста: каждое слово, каждое предложение тут писалось изнутри предыдущего, как логическое развитие предыдущего (при всей относительности верности данного утверждения), как бы: если бы не было никакого изначального плана в голове. Каждая строчка рождается из предыдущей.

Таков и серб в своем «Хазарском словаре», полном имманентных холодных самоссылок, и видно, что современная литература почти уж четко разделилась на эти два крыла—«белое» (и сюда же идут всякие Чаки Паланики, Уэльбеки и т.д., любые, кстати, кто использует увеселительный афродизиак—а может, это он ведет к ледниковости?) и «рыжее» (к которым относятся Буковски, Лимонов, и иже с ними). Срединный путь—путь «традиционных реалистов» Фаулза, Еленек, Амоса Оза, Кутзее, Аксенова (притом, что последний иногда бывает с явной рыжинкой—в стиле, если не в жанрах последних книг)—не совершит революций.

Если бы мы верили, что талантливая снежная королева спасет мир—мы бы согласились, что Пелевин и иже с ним—на верном пути.

Но мы—за взрывы и ярость, за яркость, огонь. Поэтому, несмотря на умозрительное восхищение застегнутыми королевами льда, укушенными в сердце фрактальными осколками, мы все же думаем, что будущее—за типами вроде Генри Миллера, Буковского и Лимонова, вроде Маркеса и Рушди, или уж за чем-то совершенно новым и неизведанным, но ни в коем случае не льдистым, застывшим экскрементом, даже если в его глубине—как в янтаре—или как за грязным зарешеченным стеклом—жарят спелую девушку в печке.

Бекбедер попытался нас отвратить от себя через страшный вариант своего нового пути—документального повествования про погибание 11 сентября—и не преуспел, хотя запомнился, как ожог.

Мы обнаружили, спасибо подсказке, Д. М. Томаса, с его «Вкушая Павлову», «Араратом» и, главное, «Белым отелем»--единственным—быть может, величайшим—доходящим до гениальности белым романом, написанным, кстати, году эдак в 1968м, т.е. в ту же эпоху, что и Маркес и Феллини творили пики свои.

Учитывая, что из современных движителей проблемы «Куда» никто, не только вышеупомянутые, но и пропущенные (Татьяны там Толстые, Улицкие, Харакири Муракури, Киндзмараули и т.д.) не предлагают членораздельного плана движения, мы решили вывести «идеальный» вариант современного движителя.

Итак: каков должен быть идеальный душераздирающий литературный опус, опера, один или несколько, которые бы помогли чуть-чуть (или всерьез) вывести мир вперед?

Конечно, мы не сможем вообразить это в целостности, да наверное и не требуется, но все же—некоторые характеристики вычленить возможно:

1. Романность: если и не роман а нечто большее, сложнее—но произведение это должно пользоваться принципиальными достижениями жанра романа, а именно: его способностью инкорпорировать в жанр любые другие жанры, его принципиальной открытостью.
2. Жанр: в нем должны быть герой нашего времени (т.е. принципиально аморальный но этически мощный герой) и действующие лица, может быть много героев, однако проблема—в точке зрения: с какой точки зрения он должен развертываться? С меняющихся? Всеобъемлющей-авторской или частичной-геройской? Или и то и то—с перемежающихся точек зрения? Как найти новый метод преподнесения точки зрения?
3. Подражание: по рыжести он должен быть в русле рыжих, по мощности—параллелен Рушди (т.е. и Фолкнер, и Пруст, и Джойс, и Маркес).
4. Фокус: эпопейность (Достой) или драматургичность-полифоничность (Толстоевский)—не суть важно. Совместить, пожалуй, невозможно: нужно тогда больше одного произведения.
5. Диссидентство, эпатажность, скандальность, разрушение табу: без этого ни хрена не объяснишь.
6. Временной охват: он должен охватить все времена (ибо таково время, в которое живем: тут одновременно представлены все времена), все религии, все мифологии и переписать все эпосы. Тем самым и нарушив, даже если ненароком, еще один ряд табу. При этом, если есть важные достижения в так называемой науке и технологии, он должен их инкорпорировать также, т.е. минимум иметь их в виду.
7. Читательское восприятие: не гипертекст-завоеватель масс (типа «Мастера и Маргариты»), а гипертекст-учебник жизни (типа наследия Фрейда? Или Достого?)
8. Семиотика: все жанры всех текстов будут отражены и спародированы в анфиладе его зеркал.
9. Лексика: все языки и все лексические пласты, все структурные возможности языков и других заковых систем, включая искусственные, должны быть вплетены в ткань (но, подозреваем, лучше, чем в Пелевинском «Минотавре»--даже если считать, что это маленький шажок в том самом направлении).
10. Синтаксис и стиль: все формы, рифмы, ритмы, от хемингуэвское до глыб неподъемных Толстого, Пруста и Фрейда.
11. Публицистичность: все находки Солженицына
12. Многослойность: все должно быть спародировано, надо всем необходимо произдеваться, юмор, сатира, ридикюль, аллюзии…
13. Модус или диктум, стиль, язык, игра или повествование: оба.
14. И наконец, отношения с жизнью: вот это сложно. Одно ясно: если это рыжий роман, то не будет он удален от жизни, как белые-холодные. И может, именно в нахождении принципа отношений с жизнью—и ключ к нему? Ибо что же он тщиться будет объяснить, как не жизнь?

Есть много проблем отношения с жизнью текстов:

1. Проблема (одна из самых простых) влияния текста на последующую жизнь. Она проста, ибо ее можно сформулировать так: пиши, не боясь ничего, взрывая перед собой будущее, ибо оно все равно отомстит. Но если ты осведомлен об этом заранее—избежишь самого плохого: лишения права на последующий текст. Более ничего не избежишь, даже если сожжешь, даже если не напишешь—ибо с момента возможности возникновения замысла влияние это предопределено.

2. Влияние текста на жизнь, происходящую параллельно его возникновению—это другая проблема. Это оборотная сторона влияния жизни на текст, возникающий параллельно ее течению.

3. Порождение текста жизнью—другая проблема. Порождение же жизни текстом—эллипсисом приходит и в какой-то момент совпадает с проблемой номер один.

Есть авторы, принципиально исследующие именно эту проблематику. Как бывших семиотиков, презирающих читальные залы и аспиранток—нас не интересует эта проблематика как главная героиня произведения, которое объяснит нам мир. Она может там быть, мелькать, она неизбежна—но… Вот проблематика предугадывания, судьбы, надписи на лбу, фатума, неизбежности и избежности—это другое дело…

Завершая описание несуществующего зверя, добавим, что, быть может, все известные знаковые системы и регистры должны будут быть использованы в нем. И в нем будет два пласта, а вот как они сойдутся—неизвестно: пласт историй, истинность которых неважна или не ставится под сомнение (эпосность). И пласт историй про сомнения об истине, истинности. Дань времени. Симулякры—и выточенные в камне авторитетные столбы новых мифов. Легкость Маргариты на балу—и тяжелая поступь Хайдеггера. Логическая необоснованность капризной реакции недающей девочки или отказывающего бюрократа—и логическая обоснованность сериального террориста, взрывающего именно меня вместе с Ларентийкой. Недетерминированность современного этапа, жонглирование мемами всех эпох—и детерминированность сакрального мироздания. Левиафан консьюмеризма, реестризма (быть может, пародийно) и кафкианский замок систем слежения, контроля и человеческого, всего человеческого—и выход в простые просторы решения всех и всяческих проблем путем крика, вздоха, музыки, цвета, движения, вкуса и сумасшествия.

ВОЗВРАЩАЯСЬ К НАПЕЧАТАННОМУ: ВОПРОС, СМЕХ И ПРИНЦИПЫ GAZETTE KREATIFF

В прошлом номере мы начали выявление неких законов или закономерностей, среди коих обозначили смелость задавания вопросов. Должны заметить, что выявление данного закона вызвало много откликов. Среди них был один извечный: а может, все же не надо вопросов? Может, соответствовать принципу, что если надо отвечать, то уже не надо?

Мы заметили, однако, что даже те, кто придерживаются данного принципа, задают очень много вопросов, просто—в иной, «игровой» плоскости своего жизневремени, как бы попросив извинения за это, получив индульгенцию. Данный факт, а также поднятие интонации при задавании вопроса напомнили нам, что в вопросе есть также нечто карнавальное, нечто—связанное со смехом неизбежно, и исследуя вопрос—необходимо не забывать исследовать смех. Причем исследовать не его источник возникновения (тексты), а его экзистенциальные причины. Лет двадцать назад нами было установлено, что смех—это большой вопрос (но вот кому?), а вопрос—это маленький смех.

В этой связи мы бы хотели напомнить некоторые из принципов Газетт:

1. Газетт Креатифф не публикует информацию, а только формулирует проблемы, даже если на ощупь. Преодолевая проблемы первичного порядка, она формулирует проблемы высших порядков.

2. Каждая проблема, затронутая в Газетт, находится «под конструкцией» (как статьи Википедии), и не является исчерпанной.


3. Из номера в номер Gazette продолжает копать поднятые темы, углубляется, переосмысливает. Есть связь между темами и материалами. И она двоякая:
a. Простая (когда, скажем, тема «вопрос» обсуждается вновь, отрефлексированная на новом уровне)
b. Сложная (исходящая из принципиальной целостности, единости—трудноэксплицируемой—не совсем сформулированной—принципов, на которых строится миропостижение Gazette Kreatiff)

А БЫЛ ЛИ АРАРАТ? А МОЖЕТ, АРАРАТА-ТО И НЕ БЫЛО?

Упоминание данного романа Томаса с неизбежностью выводит нас к необходимости, в контексте вышеозначенных писательских тенденций, а также в контексте продолжения обсуждения лидирующей кинопродукции мира, задуматься о роли таких взаимосвязанных проблем, как Арарат, пафнутство и Атом Эгоян. Это не разговор о пафнутстве, хотя этого не избежать, а попытка продолжения обсуждения проблемы—как же Атом Эгоян, а также Альмодовар и Вуди Аллен относятся к центральной оси мирового развития, попытки расшифровки вектора, направления того самого движения «куда». Быть может, тут будет неизбежна также и беседа про сериалы.

НО ВСЕ ЭТО—В СЛЕДУЮЩЕМ ВЫПУСКЕ!