ПЕРЕДОВИЦА 11.08.06

ОТВЕТ НА ИНСИНУАЦИИ (ШУТКА) РАДОСТНЫЙ ОТВЕТ НА ОТВЕТ МАНИФЕСТУ-1 ОТ 10 АВГУСТА

Думаем, это довольно просто:

Или скушно, или нет. Мне (нам, для простоты пишу Я) тоже часто бывало скушно после прочтения не самого талантливого романа или просмотра фильма—а затем какой-то образ западал на века и делал зависимым от него, возвращал к нему. Или—относился свысока к чьему-то тексту, а теперь считаю его минимум микроскопом для орехов. Это—я или текст? Или оба? Или жизнь?

Итак: эпатаж, и теперь в чем? В новом жанре. Эпатаж во всем—и в недообработанном стиле, и в непонятках—где автор стоит, и в отсутствии примеров (хотя, надо сказать, критерии тоже точно так же отсутствуют—это читателю показалось, от скуки он, читатель, пропустил), и в этом самом отсутствии фокуса…

Хотя—чего уж тут не понять? Я—и мир. И наше отношение. И есть вход и выход. И есть множество Ты. И цель—фактически смысл жизни, как автор утверждает—превратить в Ты как можно больше этого жизнемира (который не есть авторский термин, а Хабермасовский). «Переспать» с как можно большими (с обоими ударениями) кусками жизнемира, чтобы превратить их, хоть на мгновенье, в Ты…

Вход и выход—да, это не только Войнович, но в века можно углубиться, и не только первичный и вторичный продукт, но и другие, да? Даже Норму Сорокина упоминать всуе неудобно, ибо и это—так, проехали.

Но вот я всегда задумывался: когда, скажем, говорим «кончить»--бывают ли русскоязычные люди, которым в голову ТОТ смысл не приходит в этот момент? И наоборот? В ТОТ момент? И как дети мамам своим говорят: Я КОНЧИЛ делать уроки? Его-ор! Что? Ты кончил? Что кончил? Уроки-то? Ну да…

Короче: если слово имеет коннотации и много значений—самим его употреблением человек не дает разве право его понять во всей его полноте? И если нет—так он ограничен же, бедняга, стереотипами—верит, что есть однозначность! И борется, спорит до хрипоты с чужим восприятием!

Так и писали некоторые, тот же Игнат: взять слово и во всей полноте его значения выставить, чтоб засверкало. Так и кое-где Люблия написана.

Ну а тут—наоборот, да? Чтоб засверкало…

Поэтому и—право на самопротиворечие. Пусть Бородач встрепенется у себя в глухих нетях—мы этот вопрос еще аж эдак году в 1982-м решили! Право на самопротиворечие—вынужденное, неизбежное, тем более в устном поведении.

Ну а уж per cattedra ad astra—пишшушщий-то—на сцене? Тем тем более?

Это похоже, как если человека спросили: Думаешь, имел право изверг мальчика убить, так как всю жизнь свою изверг этот, предыдущую, голодал? И человек подумал и со всей искренностью ответил: Есть в этом что-то… Не право, но… Частичное объяснение причины, что ли… И посмотрел вокруг: каждый голодающий кого-то да убивает. А затем случилось так, что он временно голодал. И убивать ему никого не хотелось, но ведь надо же! Все же убивают, если голодают… Вот нехотя и тоже убил. И одного, и другого, и третьего, потому что ведь причина-то та же работает? И сколь ни наестся он, причина-то не исчезнет? Один-то раз он голодал? И искренне защититься может?

(Это у нас тут шалость такая: пародия на Идиота Бортко.)

Вот так и мы имеем право на самопротиворечие, ибо самопротиворечивы человеки, как показал тут наш процесс постижения потоков жизнемира до сегодняшнего дня, ох как самопротиворечивы! А пуще всего самопротиворечивы те, кто думает, что они не самопротиворечивы… Не будем указывать пальцами. Более того, они хуже, потому что сами таковы, а других не пущают—да и при этом неудачно не пущают, ибо это—социальный, математический, можно сказать, закон, батенька! Невозможно человеку без самопротивуречия, он и его речь так созданы, в них, как говорил Платонов, катастрофа языка уже заранее заложена (вернее, Бродский о Платонове это говорил, а Платонов—делал)! Казалось бы—живи и дай жить другим! Ан нет. Я—таков, а вот другие должны моим абстрактным схемам соответствовать!

Да если только вот эту самую простую мысль понять, ведь уже и не останется больше камня на камне!

Да и понять ее можно по-разному. Понять—не значит смириться, а значит—выйти на другую плоскость, чтобы увидеть, а как же тогда с ними быть, с человеками-то, раз они таковы?

И тут вопрос высшей, батенька, принципиальности возникает: другие-то скрывают, а Ты—да кто Ты такой, что свою самопротивуречивость не скрываешь? Кто Ты такой, что не делаешь виду, будто не самопротивуречив? Возгордился, хрю? Ан вот мы тебя за это-то и прищучим!

Чтоб с открытым забралом собственную самопротивуречивость нести, тут же целое геройство получается? Так ведь не просто потому, что постыдным это якобы считается, а потому, батенька, что ИСПРАВИМЫМ считается? Т.е. засунут тебя в смирительную рубашку—и ну его, прощай? Кирпичный костюмчик?

А геройство-то необходимо не только потому, что наблюдения социолога нашего, решившего человека убить, раз голодал (т.е. быть самопротивуречивым, раз он человеком родился), показывают, что это НЕИСПРАВИМО. Совсем нет! Потому геройство необходимо, что социолог-то наш не просто социолог, а очень, батенька, тонкий он человек, даже где-то философ можно сказать, да-с! и он понимает, что ИСПРАВЛЯТЬ-ТО ТУТ НЕЧЕГО! Вы понимаете, батенька моя? Нечего тут исправлять! Не об том род человеческий должен заботиться! Другие есть дела, поважнее, ну а это—принять надо, как правило общения—и дальше идти! Но не тут-то было. Посадят человека на скамью подсудимых и—ты соврал! Нет! Говорит он. Да! Отвечают ему. Да! Говорит он. Как ты посмел! Отвечают ему. А я просто живу! Говорит он. Так ты, значит, смеешь жить?

вранье тут детей бедненьких губит… А меня почему их вранье не сгубило? Не было, нет! Не врут они никогда! Не забывают ничего из сказанного! Раз навсгда сказали что-то—и на том стоят, хоть прахом все иди! А меня почему их невранье не сгубило?

Стать выше, быть вовне—и в отсутствии себя обвинят, и фокуса, и чего только угодно, и на улицу выбросят (работодатели), и объяснят, что на самом деле ты тем самым свое, маленькое, гаденькое удовольствие получаешь.... И ведь правы, подлецы (это—риторическое, для красного отца, все мы этим грешим)! Если есть удовольствие ветрам жизнемира лицо подставлять… если и есть хоть какое-либо удовольствие в мире… Если есть удовольствие после того, как почти человеком уж быть перестал…

Стать выше… Это—да, трудно. Как человека убить. Может, это и есть убийство человека—себя. Во имя того существа, о котором Игнат говорил—монпарнасовского, незыблемого, монументального.

Это—жалко, как потеря девственности (не в том смысле, что жалко ее терять, а в том, как когда яблоко съели там они и сообразили, что наги), щемяще, как желтение листа, но если это произошло—что же поделаешь? Жить-то надо? Тем более—в вечности…

Эпатаж в жанре (скука, но какая-то ершистая), в стиле (ершистый, то ли специально так, то ли недообработан, то ли специально недообработан, то ли просто по-другому не получается из-за отсутствия грамотности), и в кажущемся отсутствии фокуса.

Именно эти качества текста позволили редколлегии поместить его—такого странного—в газету.

Быть может, концептуальная ошибка блестящего отклика—в попытках рассмотреть личность за текстом. Я—не микроскоп. Микроскопом орехи ломают. А я—вечен, внутренен, и вот моя песочница. В этом отклик великолепно разобрался, лучше, чем сам автор, вернее, само письмо, из него вылезшее.

То ответчик недоволен всплеском религиозных чувств передовицы, то наоборот, считает, что их недостаточно…

Ответчик пытается вместить передовицу в рамки. Передовица в них не помещается. Разве что—скушшно. Прекрасная рамка. Но если скушшно—зачем столько писать? То каплю меда в бочку дегтя добавим, то швырнем ушат песка, глаза поперчим…

Дисклеймеры это все, тетенька, жанрово-стилистические приемчики, вторая натура, которая, к счастью, первую толкает заметить и сказать иногда блестяще точь в точь то же, что передовица и имеет в виду. С птичьего полета имеет.

Письма писать… Кто бы мог подумать, что это такой кайф? Публичные… А мы хоть появление имейла-то осмыслили хоть как-то? А веб-сайтов? У нас сегодня праздник—это первый вебсайт, созданный авторами, которые, как бутылка, могут быть интерпретированы как наполовину полные, но и наполовину пустые (только это—мишура все, батенька, а так—они вечно по горло полны). Многие их сверстники уже никогда не создадут вебсайта. Ура технологиям! Будем радоваться машинкам. Помню, я пришел в первый класс в год, когда отменили перьевые ручки. Я еще учился писать буквы перьевой—тогда так полагалось: перьевой научиться, затем перейти на шариковую. Которую я грыз, пытаясь из нее пасту выцедить (и удавалось!) и понять, что же это такое—чернильная ПАСТА. Как зубная?

Жизнь познать—конечно, невозможно, тем более—всю. Речь идет о потоке, о том, что с тобой встретится и так. Что с ним делать?

И тут—да, и скука будет, и страсть, и тривиальные страсти-мордасти—эксперименты над охлаждением младенца и попытками разогрева его у материнской груди, например, или там Мильграм, или Абай.

Мы всю жизнь пытаемся понять: как быть, если нам что-то интересно, а нашему собеседнику—нет? Что делать с этим англосаксонским nevermind? Может ли серьезно в мире быть ситуация nevermind? Не означает ли легитимный nevermind, что просто нет сил, энергия собеседника исчерпана? Наш собственный nevermind—он же так глубок, он же о стольком сразу, и, кстати, действенный: уж если мы говорим nevermind—человек сразу нескушшным становится! И не ребенок мы, а в детство впавшие, ибо раньше—боялись спрашивать. И вопрошение—это творчество (прости, Бахтинус, за бессмертье), и жизнь прожить—не поле перекати, геройство! Простое поле.

И вот этих героев понимать, изучать, всех тех, кто смог—а мы не смогли, кто не сумел—но борется, кто победил—но потерпел соккррушительные поражения! Имя им легион. Ими-то мы и занимаемся! Проходящими мимо, стариками и старухами, сосисочками, вонючими толстошеими…

Живя в собственной культуре возникает обманное впечатление (стиль продуманно таков! Это не ошибка! Так писали в древности! Так и сегодня говорят в Усмани-Уммии! Сами вы нелогичны! Нет, вы не можете сказать «центр тяжести—500 миллиметров», это гаплология!), что ее (культуру) можно исчерпать: наладить фильтры, определить цели и выцедить все, что необходимо для данного этапа: как исчерпать список литературы, заданный на лето. И даже можно, наверное, это и сделать!

Но, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексвена? (это не ачипятка!)

А княгиня-то, наверное, не скажет ничего… А суть-то в не в том, чтобы все исчерпать, да и невозможно это ни в каком монастыре, наоборот, это если внутрь идти, без внешнего—тогда можно, а если во внешнем, СО внешним—то и нельзя ведь, батенька! А в том суть, чтобы по-н-ять, п-о-нять, по-н-я-ть, поня-ть, понят-ь! По-ять, ять! Ответчик, судя по всему, путает понимание со съедением

уже наш, а то еще полезут в него и окажется, что он-то—сухой футляр, имел в виду нешто другое… Хоть и не думаю.

И вот: есть фразы, в которые несколько различных слов можно поставить в определенную функцию, и они все равно выражают (фразы) то, что их породивший имел в виду. Скажем, Дождь пошел и Человек пошел. Оба пошли. Вместо обоих можно поставить Хрен: Хрен пошел. И так как пока еще так переменные слова вставлять в живой язык люди почти не научились—только учатся (и ненавидят консерваторы—алгеброй наш натуральный вторичный продукт не смей мерить!)—они из таких главных и важных переменных часто такое слово и создают (в нашем примере: дождечеловек: оба пошли. Ну, в общем, человек дождя, да?). Жизнемир—не мы создали, хоть и наш смысл, может, нов. Но вот уж властоденьги (не деньговласть, пожалуй, хоть лучше звучит—но по смыслу не так верно)—властоденьги уж, говорю я вам, сугубо наше порождение («Беседы с Сыном»)!

Авторов уже обвинили в отсутствии фокуса многажды. Сами авторы свои расползающиеся личины-идентичности пытались собрать многажды—и не преуспели, почему и эклектичная Газета, нежели уважаемый Монотавр. Газета—это способ быть без фокусов. Далее их обвиняли—чаще всего, в общественно-офисных обстоятельствах. Один ларентиец говорил одному из них: Ты и это знаешь, и то знаешь, и вообще, ты и тут, и там, Фигаро тут, Ифигения там… Ларентиец обвинялся в дебилизме, чем и страдал немного, но правильно он прищучил авторов, правильно! Почуствовала невинная душонка! Многолики они, ох многолики!

Один кембервилец говорил: Но я с тобой не знаю, что делать, ты и то знаешь, и это, везде пострел, а я что? Я обыкновенный кембервилец, родившийся в Абрикосии…

Не далее как намедни одна—виртуальный дух—говорила: Уж не манипулируешь ли ты мной?

Шефы авторов неоднократно отмечали: не поймем, что вы хотите сказать: вы и на эту педаль жмете, и одновременно на ту… Не прищучишь вас, поэтому, батеньки, милости просим на улицу, в холод…

Самопротивуречить, неприщучиваться изволите, а притом прищучились и окрысились, как собака!

А от тебя, колобок, и подавно уйду! Быть может, это союзслаббабское-диссидентское: прятать норы, нигде никогда не быть, не быть полностью, не носить с собой инкриминирующего, но и не оставлять его в тайниках…

Авторы не могут не заметить, что подобную боязнь обычно вызывают, действительно, так называемые Методологи. И неприятие. Но авторам давно пришлось смириться с тем, что их симпатичность резко ограниченна: как только раскроются чуть больше—тут же и исчезает, ибо—требовательные они, мясорубки проклятые, прорву им подавай! В категориях старой дилеммы, любить или бояться, авторы давно предпочитают, чтобы их хотя бы боялись, ибо давно не верят в свою симпатичность, совершенно как старикашка бородач всклокоченный, инфантильно-избитый и никогда не читанный ницшеан…

И не надеются—на п-о-н-и-м-а-н-ия! Ия! И я того же…

Пони экспресс.

Благодарим за повод поегориться.

Ну и об чем этот текст? О внутреннем, о внешнем? Ни о чем? О скуке? Сама скука? Эпатаж—это провокация, даже если в бутылку пущенная, провокация—необходимый инструмент для интенсификации потока жизнемира в мясорубку эпатирующего, людоеда проклятого, инструмент свой несущего, постижения, видите ли, жизнемиров!

Но в чем эпатаж? А в том, что обычно на передовицу длинных таких философических рецензий не пишется, на рецензии по поводу передовиц ответных длинных таких философических передовиц не пишется, и кажется-то, что ни о чем, кукушка и петух, ан ведь и это-то просчитано у нас, батенька! Ведь обманули мы вас опять! Ведь то, что и этот текст 2—об эпатаже, сказать-то было нельзя… Да как мы смеем сами свой текст в оценочные системы, свои, причем, вставлять? Да как мы смеем характеризовать свой текст до его выпуска, и не само(ба)хвальством тут заниматься (вот, вот, и это утверждаем, видите? Якобы—не это делаем, но самим вытаскиванием этого слова сюда—получается, что как бы это самое, тут, как бы, с одной стороны—самим сказать мягко, чтобы другие жестко не сказали, старый прием, а с другой-то, на самом деле, прямо обратное этому мы тут с собой прилюдно проделываем, заметьте!), хотя почему бы и себя не похвалить, а, скажете вы? Но нет, не этим самым заниматься тут прилюдно, и не тем, о чем вы подумали, сударь, просто-таки наичистейшим нарушением всех и всяческих принятых правил, и даже без всяких сексуальных там или других матерных коннотасьонз, заметьте-с!

И Тармазилов высморкался.

А знаете, батенька, сказал он, чуть помолчав. Знаете, что я вам тут говорю? Я ведь вам говорю, что и это уже было, и вот примеры привожу, что и через это мы проходили, а между тем, как свежо, посвежело, что ли …

И он с тоской оглянулся на огромное окно, из которого, и правда, сквозило, хотя непонятно, как и почему: стекла были вставлены и наглухо законопачены, так что мухи мерли тысячами между рамок, не в состоянии выбраться. Наверное, их предсмертное жужжание-то и проникало в комнату в виде сквозняка.

Ну что ж, вновь сказал Тармазилов: от мух мы, хотя бы, избавились, вот от котлет…

А за окном с бешеной скоростью пролетали кучерявые, очень быстрые, нездешние какие-то облака, не успевающие принять каких-либо удобоваримых форм.

Придется есть их вот такими, какие есть, пробормотал про себя Тармазилов и засучил штанины.